ПРОЧИТАННОЕ
2. Сергей Беляков, «Гумилёв, сын Гумилёва» (2014)
Льва Николаевича Гумилёва я видел воочию на четвертом курсе института: он читал у нас в ЛЭТИ курс лекций под названием «От Рюрика до Грозного». Любопытства ради я посетил две из четырех. Жить Льву Николаевичу оставалось уже не очень долго, он с трудом передвигался; впрочем читал свои лекции стоя и, как всегда, зажигательно. Вскоре после этого я прочел «Этногенез и биосферу Земли», потом принялся скупать всё, что тогда издавалось, всё прилежно штудировал — и постепенно превратился в убежденного гумилёвца. Фазы этногенеза и сейчас перечислю без запинки: толчок, подъем, перегрев, надлом — и далее до гомеостаза.
Подтачивалась моя убежденность тоже очень постепенно. Ее исподволь разрушали не столько даже критики собственно гумилёвских теорий, указывавшие на натяжки и несуразности, сколько знакомство с другими областями знаний, в ходе которого я лучше понимал, как именно в науке должна коваться истина. Но в интеллектуальных привязанностях иногда бывает что-то иррациональное; совсем распрощаться с полюбившейся теорией было трудно. Расставить все точки над «i» мне помог вовсе не теоретический трактат, а жизнеописание знаменитого ученого, предпринятое человеком, который тоже подпал под харизму Льва Николаевича, книги его, по собственному признанию, почти выучил наизусть — но в итоге нашел в себе силы воспринять гумилёвское наследие критично.
Биография наиподробнейшая. Воспроизведены не только малейшие извивы жизненного пути героя, но и портреты многочисленных людей, на этом пути встреченных. О главных людях в его судьбе — таких как Эмма Герштейн, Василий Абросов, Наталья Варбанец — тоже рассказано во всех деталях. А сам жизненный путь можно свести к такому пунктиру:
Дворянское происхождение. Воспитание в отрыве от матери (Анна Ахматова, если кто не в курсе) и потом всю жизнь сложнейшие с ней отношения. Невозможность поступить в университет без того, чтобы поработать некоторое время пролетарием и «исправить анкету». В 1935 году — арест и скорое освобождение хлопотами матери, написавшей письмо Сталину. В 1938 — снова арест и приговор: десять лет лагерей (после второго следствия скостили до пяти). Лесоповал в Карелии, потом шахты в Норильске. В 1944 году, уже после отсидки, уход добровольцем на фронт (Беляков объясняет это интересно: покинуть Норильск и вернуться в университет можно было только через передовую). Служба рядовым в зенитном полку, боевой путь от Вислы до Берлина. Долгожданное возвращение в Ленинград, сдача университетских экзаменов за два курса экстерном (!), поступление в аспирантуру Института востоковедения — и отчисление из нее перед самой защитой диссертации (по версии Белякова, не столько из-за интриг, сколько из-за слабого знания восточных языков, как и было обозначено). И все-таки — успешная защита, уже в ЛГУ. А через год, в 1949 году — новый арест и новые десять лет. Лагерь под Карагандой (потом Алтай, потом Омск), ухудшение здоровья, инвалидность. Возобновление занятий наукой, прямо в лагере. Освобождение в 1956, и лишь после этого, в возрасте 44 лет — возможность наконец полностью отдаться любимому делу.
Можно и должно восхищаться человеком, который прошел через весь этот ад, не сломавшись, не потеряв себя, не бросив дело жизни. В экстремальных испытаниях выковывается стальной характер гладиатора, обладая которым можно свернуть не только горы — можно свернуть шеи всем врагам и недоброжелателям. А приобретенные на перекрестках Гулага умения травить «ро́маны» блатным и брать верх в тюремных интеллектуальных схватках могут неожиданно пригодиться в академических дискуссиях, где к такому стилю не привыкли.
Проблема лишь в том, что всё это необязательно будет хорошо для науки.
История как совокупность научных дисциплин худо-бедно наработала арсенал исследовательских методов, которые требуют не столько полета фантазии вкупе с нахрапистостью, сколько глубокой подготовки, строгости, усидчивости и критического отношения к собственным выводам. Кабинетный червь будет много лет учить древние языки, долго вгрызаться в источники и труды предшественников, а выдвигая осторожные гипотезы на суд коллег, всегда будет готов их пересмотреть. Итогом его жизни в науке станет пара-тройка монографий, несколько учеников и редкие цитаты в работах других историков.
Не таков был Лев Гумилёв — сын двух великих поэтов, сам поэт, дон-жуан, бретёр и вчерашний зэк. Роль кабинетного червя была ему тесна. Он предпочел стать ересиархом исторической науки и обращаться не столько к коллегам по академическому цеху, сколько через их головы к широким массам, способным скорее оценить его захватывающие концепции. Массы и оценили.
На протяжении всей книги Сергей Беляков разбирает научные идеи своего героя — не боясь, когда нужно, озвучить аргументы их критиков и даже поспорить самому. В итоге мне пришлось в основном согласиться с его доводами, и мое отношение к наследию Льву Гумилёва теперь можно сформулировать так:
1. Пассионарная теория этногенеза все-таки может оказаться одним из шагов в правильном направлении — в том смысле, что объяснение хода истории неплохо было бы сопрягать с выкладками географии и биологии. Нельзя заведомо исключать того, что передвижения монгольских орд по Евразии способны иметь что-то общее с полетами саранчи или миграциями леммингов. Возможно даже, Гумилёв правильно связал фазы этнической истории с уровнем пассионарности (она же, на языке Фукуямы, «мегалотимия»). Но как завершенная научная теория гумилёвские построения не выдерживают критики — слишком уж много в них грубых натяжек, тенденциозного подбора фактов, чересчур смелых выводов и вольного толкования биологических законов. Неудивительно, что международного признания эта теория не получила никакого, а внутреннее признание было и остается уделом узкого круга непрофессиональных любителей истории, иногда напоминающего секту.
2. О вкладе Гумилёва в номадистику, не будучи историком, судить трудно. Но он точно был лишь одним из многих специалистов в этой области. Наверняка у него есть неоспоримые заслуги в изучении древних тюрков или тех же хазаров. Но когда он поднимается на уровень более широких обобщений в рамках парадигмы «евразийства», то трудно не замечать тенденциозности. Развенчивая «черную легенду» о монголах, Лев Николаевич спешит утвердить о них «белую легенду», подкрепляя ее, в том числе, и офизиозным мифом об Александре Невском, к которому не считает нужным отнестись критично: мол, настоящая угроза Руси шла с Запада. Утверждения о некоей «положительной комплиментарности» между русскими и тюрками подкреплены только личным опытом автора и более ничем. Беляков перечисляет события 80-х и 90-х годов, ставящие такую «комплиментарность» под большой вопрос.
3. Доктрину об «этнических химерах», обозначенную в трудах Гумилёва и серьезного развития не получившую, на мой нынешний взгляд нужно безо всяких скидок признать шарлатанством. На соответствующие темы он позволил себе фантазировать даже больше обычного, утверждая, что Вавилон погиб от допуска инородцев к государственному управлению, а хазарские иудеи были «этносом-паразитом». Ясно, кому подобные теории могут прийтись по душе и что из этого может выйти. Но даже вынеся идеологию за скобки, стоит задаться вопросом: а можем ли мы сегодня вообще утверждать что-либо наверняка о вавилонской или хазарской политической жизни?
Пожалуй, я зашел даже дальше автора, который высоко ценит теорию этногенеза, лишь предлагая ее чуть подправить: 1) трактовать пассионарный толчок не как мутацию, а как эпигенетическое разблокирование уже существующего гена; и 2) признать, что толчок может обновлять старый этнос, не обязательно создавая на его месте новый. Доктрины о «химерах» и «комплиментарности» он тоже целиком не отвергает. Но это уже детали. Я искренне признателен Сергею Белякову за то, что он помог мне разобраться в непростых для меня вопросах. А его книгу интересно читать даже вне связи с научными теориями — просто как увлекательное повествование о незаурядном человеке, по судьбе которого безжалостно прошелся двадцатый век.
