ПРОЧИТАННОЕ
5. Джек Голдстоун, «Почему Европа? Возвышение Запада в мировой истории» (2008)
Прожив девять лет в Японии, я стал непримирим к европоцентризму — то есть, к привычке трактовать мировую историю и культуру как историю и культуру прежде всего Европы. Утверждения типа «Мир отказался от христианских ценностей» меня неизменно коробят, всякий раз тянет возразить: большая часть мира никогда и не принимала никаких христианских ценностей, говорите за себя, не за других. Не люблю также слов «Восток» и «Азия», придуманных в Европе для зонтичного обозначения всего, что лежит за ее пределами. Предпочитаю слышать о «дальневосточных культурах», «исламском мире», «индийском субконтиненте» или «кочевниках Евразии».
Современный мир, в общем и целом, от европоцентризма потихоньку уходит. Но здесь кроется опасность перехлеста и переноса понятий — когда из рассуждений об истории и культуре делаются выводы эпистемологического или политического характера.
Например: ну и что, что так говорит наука? Вся эта ваша наука возникла в Европе, а чем Европа лучше Азии? Медитирующий буддийский монах способен постичь такое, чего немецкий школяр никогда не постигнет. Якутский шаман, когда бьет в бубен и выходит на связь с духами, тоже очень много чего понимает об окружающем мире — и с чего вы решили, что склонившийся над микроскопом ученый понимает больше?
Или: вся эта ваша либеральная демократия — изобретение западное. Вы ведь согласны, что христианство ничем не лучше ислама? Значит, и жизнь по законам демократии ничем не лучше, чем жизнь по законам шариата. И вообще, прежде чем навязывать народам свободу и равенство, вы бы поинтересовались: может, неевропейским народам неравенство и тирания более по душе?
Важно отслоить одно от другого. Важно понять, какие именно из тех феноменов, которые мы привычно ассоциируем с Европой, действительно неразрывно связаны с европейской культурой — а какие на самом деле носят универсальный общечеловеческий характер и лишь по счастливой случайности проявились именно в Европе. Также неплохо будет разобраться в природе этой счастливой случайности. Книга американского социолога и политолога Джека Голдстоуна помогает многое прояснить.
В последние десятилетия бурно развивалась история экономики. Разобравшись наконец с войнами, революциями и переселением народов, историки вгрызлись в то, что раньше казалось менее увлекательным: в оставшиеся от былых эпох финансовые документы. Голдстоун ссылается на множество недавних публикаций, где сравниваются экономики разных стран в те или иные эпохи, и делает на их основе интересные выводы. Читатель узнаёт, какими безнадёжными задворками была средневековая Европа, какую ничтожную часть занимала в мировой экономике и торговле. Становится понятным, почему европейцы так настойчиво искали морской путь в Индию — для них это действительно был вопрос выживания. Если бы не серебро из счастливо открытого Нового Света, им толком нечего было бы предложить для торговли на азиатских рынках. Более того: даже внедрившись в эту торговлю, подчинив несколько мелких азиатских государств и понастроив береговых факторий, европейцы — по своему реальному весу в азиатском торговом обороте — оставались «блохой на верблюде».
И вдруг в XIX веке всё перевернулось с ног на голову. Европа, вчерашний аутсайдер, столь резко и сильно вырвалась вперёд — в экономическом, военном и любом другом плане — что сегодня нам кажется, будто так было всегда. Даже нынешние успехи «азиатских тигров» выглядят как нечто новое и небывалое — хотя по сути представляют собой лишь отыгрыш былых позиций, утраченных, по историческим меркам, совсем недавно.
Вопрос: почему так произошло? Почему вперёд вырвалась именно Европа?
Голдстоун разбирает несколько популярных гипотез и одну за другой отвергает. Дело всё-таки не в протестантизме, как считал Макс Вебер, и не в более позднем брачном возрасте, как полагают некоторые демографы. Вывод, который делает автор, может разочаровать своей неоригинальностью. Основная причина возвышения Европы — не что иное, как промышленная революция, произошедшая в Британии в 1700-1850 годах. Она ведь не зря называется революцией. Ее нельзя свести к нескольким изобретениям, пусть и великим (паровая машина, железная дорога и т.д.). В ее ходе поменялся интеллектуальный климат общества, в социуме выстроились связи, которых раньше не было — между естествоиспытателями, ремесленниками и предпринимателями. В центре этой тройственной смычки выросла новая фигура — инженер. Инновации, бывшие на протяжении всей истории редкими и спорадическими, полились неостановимым мощным потоком.
Но встает следующий вопрос: а почему это произошло не где-нибудь, а именно в Британии? И почему именно в XVIII веке — когда весь остальной мир, включая континентальную Европу, наоборот погрузился в застой, дав британцам еще сильнее себя обойти?
Простого объяснения здесь, скорее всего, не существует, и автор не пытается его дать. Судя по всему, удачно сошлись сразу несколько факторов: традиции парламентаризма, англосаксонское прецедентное право, заложенная Тюдорами веротерпимость, а главное — верно нащупанные методы научного поиска. Европейским ученым, принявшим научную эстафету от мусульман и индусов, выпала честь довести сумму накопленных знаний до того предела, за которым оказался поколеблен авторитет древних текстов. Но именно британские эмпирики (Бэкон, Ньютон и другие), а вовсе не континентальные последователи Декарта, первыми поняли, что наука должна опираться на эксперимент и специальную аппаратуру. Королевское научное общество, поддержанное англиканской церковью, развило такую масштабную деятельность, что сделало интерес к науке и технике всенародным — со всеми вытекающими благотворными последствиями. Другие европейские страны подхватили британский почин с изрядным опозданием — но всё-таки существенно раньше азиатских, на тот момент более озабоченных охраной пресловутых «традиционных ценностей».
Книга Голдстоуна — хорошее средство от европоцентризма. Британцы, наверное, еще вправе гордиться тем, что привнесла их страна в мир, но остальным европейцам уж точно следует помнить об удачном стечении обстоятельств, благодаря которому возвысился их континент. В этом возвышении нет ничего предопределенного или вечного. Что угодно в человеческой истории может не раз и не два перевернуться.
